только не было.
– А главное, – рассказывал дед Семён, – Деревенские-то поначалу посмеивались над чудаком, мол, кому нужен этот сад, когда у каждого в деревне у самого имеется по сорок соток, сади что хошь, и яблони у всех растут, и вишни те же. Только Прохор внимания ни на кого не обращал, ходил за своими деревцами да кустиками, как за детьми собственными, на зиму укутывал какие надобно, по весне белил, окапывал, водой поливал речной. Это всё помимо основной работы да домашнего хозяйства.
– Заняться нечем Прохору, что ли? Вот чудит-то, – шептались люди.
А как минуло несколько лет, да стал цвести по весне тот сад, и прижали люди языки свои – сад-то он, видишь, на пригорке был, холмы, конечно, только у нас их тут горами называют. Вот на холме, на самой макушке и сад рос.
И вот пошли люди одним днём на работу, видят – а на гору эту облако опустилось, густое-густое, белое-белое, после уж только поняли, что не облако это, а деревья зацвели враз. Ахнули все, залюбовались, бабы с девками особливо. Бабы те всплакнули даже, вспомнили, как девчонками были, на свиданья бегали, и куда всё ушло, где теперь годы молодые? Девки те зарумянились, на тот сад глядя, каждой захотелось погулять там вечерком, на закате, да на скамеечке посидеть.
Была там скамеечка, Прохор для себя смастерил, чтобы передохнуть присесть, когда сад-то свой поливал, воду ведь таскать в гору приходилось, тяжело. А с горы той вид красивый открывался, далее-ё-ёко видать. Под горой река разлилась широкая, за рекой луга заливные да поля, через поля вдаль дорога бежит, петляет. А дальше лес до самого горизонта.
Вечером ещё краше там – солнце за лес садится, небо всё красками рассвечено закатными, звёзды зажигаются, птицы ночные начинают перекликаться, цикады трели заводят. А на утренней зорьке с другого края неба встаёт светило, обратно возвращается к людям, в зыбком тумане, в росах тёплых, в песне жаворонка, в травах душистых.
Вот и повадилась молодёжь в тот сад гулять ходить, да примету взяли – коль на той скамейке вместе с любимым рассвет встретить, то непременно за него замуж выйдешь. Уж кто придумал, неизвестно, а только скамейка та чуть не по графику была расписана, кто в какой день на ей сидеть станет да рассвет встречать.
– Так ведь что интересно-то, – дед Семён в затылке почесал, – Примета-то сбывалась. Вот посидит парочка там, встретят рассвет, а через месяц-другой, глядишь – в том доме свадьбу играют! Чудеса.
– Бабам тоже завидно стало, – подхватила смущённо баба Уля, – Что, мол, мы, аль хуже девок? Тоже хотим рассветы встречать. Мужья заарканились, что за блажь ещё выдумали? Работы вам мало что ли? Тут за день и так умаешься, ещё по горам скакать да не спать всю ночь до рассвету. Уймитесь, мол, дуры. А после время прошло, то одна отяжелела у нас, то другая. Да друг за дружкой, чуть не разом все понесли. Что такое? А это они мужей своих уговорили-таки на скамейке рассвет встретить.
Баба Уля раскраснелась, как молодая, засмеялась, утирая вспотевшее от чая лицо, уголком белого платочка, махнула рукой:
– Ладно уж, скажу, ты большая теперь, мы с дедом тоже там рассвет встречали. Дядька твой самый младший после того и народился.
Председатель наш тогда за голову схватился – кому работать? Все девки да бабы с животами ходят. Хоть с другой деревни вези работников, доярок да скотниц. Прохору кулак показывает, всё, мол, ты, чёрт эдакий. Развёл тут индийское кино. А тот плечами только пожимает, причём тут я.
А как пошли ребятишки, да подрастать стали, вот ожила деревня тогда! В каждом доме шум да гам, ножки маленькие топочут, губки сладенькие лопочут. Да ребятишки все ладненькие, крепенькие нарождались, как на заказ.
Скамейка та со временем стала дряхлеть, так Прохор Ильич её поправлял самолично, никому не доверял, красил белой краской, ножки менял, ежели подгнивали. Она и по сей день стоит там. А на каждом дереве ленточки повязаны, это на желание. Люди загадывают каждый своё, сбывается говорят. Но время своё берёт, состарился Прохор Ильич, на гору уж не мог подыматься. У ворот, бывалоча, сядет, да глядит издалека на холм за деревней, улыбается чему-то.
– Бабуль, дедуль, а давайте тоже на той скамейке посидим, вместе рассвет встретим, а? Память деда Проши почтим.
– А и правда-ко, давай, – кивнула баба Уля, и дед Семён тоже согласился.
– А я желание загадаю, – тихо сказала Катюшка и опустила смущённо глаза.
Баба Уля посмотрела на внучку, догадалась о чём-то, улыбнулась:
– А я тебе ленточку дам красивую, у меня в сундуке ещё твои детские остались.
– Да ты что, бабуль? Столько лет им, и всё ещё лежат? – изумилась Катюшка.
– А чаво им сделается? Лежат, в сундуке вон.
– Внук-то Стешкин, Димка, хороший парень, по нраву он мне, – сказал вдруг ни с того ни с сего дед Семён.
Катюшка ещё пуще залилась краской и опустила глаза.
– С чего это ты Димку вспомнил? – накинулась на деда баба Уля, – Чего девку смущаешь?
– Дак я чо, я ничо, хороший просто парень, нравится он мне, – начал оправдываться дед.
– Нравится, так женись, – отрезала баба Уля.
Катюшка прыснула со смеху и напряжение её сразу спало. Знали старики все её секретики и желания тайные, чего уж там, ведь выросла она с ними. Что ни каникулы, то у них.
– Бабуль, не ругай деда, – вступилась она за него, – Он же просто так, к слову.
– А то, – тут же подхватил дед, – Конечно к ёму.
***
Прошло два дня, проводили деда Прошу в последний путь на деревенский погост, оттуда хорошо был тот сад-то виден, а на следующую ночь встречали баба Уля, дед Семён и внучка Катюшка рассвет на той скамейке, не забыла Катюшка и ленточку повязать, и тайну сердца своего поведать не забыла.
– Вот, ушёл человек, а дело его жить осталось, – сказала тихо баба Уля, когда возвращались они по утренней заре в деревню, – Будет теперь лежать, да на сад свой глядеть, аккурат перед ним ведь похоронили, кладбище-то под горой.
– Да, – задумчиво сказал дед Семён, – Хороший ты был человек, Прохор Ильич, спи спокойно, до встречи…
Надя с Любой стояли у палисада и о чём-то таинственно перешёптывались, то и дело хихикая, и поглядывая в нетерпении на Катюшкины ворота.
– Катюха, – позвала баба Уля с веранды, – Шла бы уж, чай девки-то ждать тебя устали!
– Да иду я, бабуль, иду! – отозвалась Катюшка из избы, где она прихорашивалась у трельяжа, застеленного вышитой салфеткой.
Бросив последний взгляд в зеркало, и, всё равно, оставшись недовольной своим внешним видом, как и все женщины на свете, Катюшка, наконец, вышла на крыльцо.
– Ой, Катя, какая ты красивая! – ахнули подружки.
Голубое платье, в цвет глаз, подчёркивало хрупкую фигуру, загорелые ноги в лёгких плетёных босоножках были стройны и изящны, русые волосы, завитые в локоны и слегка подхваченные на затылке голубым бантом, падали на плечи, через локоток висела маленькая круглая сумочка, связанная Катюшкой в новогодние каникулы. Спасибо бабуле, и спицы в руках держать научила, и крючок, и пяльцы. Всё Катюшка умела, как и её бабушка.
– Ну, идём же скорее, – заверещали Надя с Любой наперебой, – Скоро уже танцы начнутся в клубе.
Баба Уля вышла с веранды, где она резала яблоки на варенье, в большой эмалированный таз, встала у палисада, вытирая руки о передник.
– Смотрите, девки, аккуратнее там, прилично себя ведите.
– Да знаем мы, бабуль, чего ты, как в первый раз. Мы уже
